Дневник философа. 12.02.2023. Борис Пастернак и философия времени (Patreon)

Февраль для меня внутренне связан с Борисом Пастернаком. Это месяц его рождения. Это месяц, им воспетый в ранних стихах.

Кто же не знает этих строк о феврале?

Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть
Весною черною горит.

Достать пролетку. За шесть гривен,
Чрез благовест, чрез клик колес,
Перенестись туда, где ливень
Еще шумней чернил и слез.

Пастернак формировался в период наибольшего расцвета европейской культуры рубежа веков. Блок, Белый, лидеры символизма, - его духовные учителя и оппоненты. Его сокурсник - А.Ф.Лосев. Его духовные ровесники и собеседники - Маяковский, Ахматова и Цветаева.

А еще - европейские философы и поэты, композиторы и художники...

Пастернак получал благословения гениев музыки и философии, но стал поэтом. Скрябин похвалил его партитуру, а звезда марбургского неокантианства Герман Коген (Пастернак стажировался в Марбургском университете) похвалил его выступление на семинаре и предлагал остаться в Марбурге для написания докторской диссертации.

Неизвестно как бы развивалась жизнь Пастернака как композитора и философа. Но в своих стихах он воплощает свою музыку, а романе "Доктор Живаго" предлагает свою философию и теологию. Благословения великих были восприняты с благодарностью, но трансформированы в его уникальном поэтическом даре.

В моей жизни Пастернак появился вначале как некто без имени, загадочным молодым человеком с необычным лицом. В детстве, в моем окружении не было людей, произносивших его имя или знавших его стихи. Зато все знали Маяковского.

И на одной из фотографий издания "маяковской" поэзии я увидел рядом с Поэтом совершенно мне неизвестную фигуру. Вот, подумал я тогда, в тени гения и неизвестные личности входят в историю. Думал ли я тогда, что 10 лет спустя эти личности для меня поменяются местами, а ценностная иерархия перевернется самым кардинальным образом?

Стихи Пастернака впервые я услышал тоже при необычных обстоятельствах. В 1983 году умер мой отец и несколько дней я жил у тети, учительницы математики. Нас навестила приехавшая из Днепропетровска тетя моего отца. В разговоре на троих (две образованные дамы и 13-летний мальчик) зашла речь о поэзии, в комнату был торжественно внесен темно-синий томик Пастернака купленный на черном рынке за баснословную цену.

И вот гостья из Днепропетровска, увидев эту книгу, как-то внезапно преобразилась и стала декламировать наизусть какие-то стихи. Я догадался по контексту, что Пастернака. Жаль, я не помню, что это были за стихи. Мне почему-то врезалась в память стоимость темно-синего томика. Что ж, память избирательна (а тем более память провинциального подростка).

Потом прошло еще 5 лет, фамилия Пастернака благополучно забылась. До тех пор, пока я не стал выписывать толстые литературные журналы. И в их числе - "Новый мир". Я заканчиваю Республиканскую художественную среднюю школу в Киеве. Стоял 1988 год. В умирающей коммунистической державе праздновали тысячелетие крещения Руси.

А в нескольких номерах "Нового мира" за 1988 год печатали (впервые в СССР) роман Пастернака "Доктор Живаго". Мне, 18-летнему, не все там было понятно. Текст романа воспринимался не всегда гладко, но философские идеи книги врезались мне в память с первого раза и сопровождают меня всю мою жизнь. С тех пор я много раз перечитывал роман. Как-то хочу записать о нем видео-беседу (а может и цикл видео-бесед).

Уже позже я прочел все, что можно было найти о Пастернаке, о его жизни, о его творчестве. Несколько таких книг я часто перечитываю. Например, переписку Пастернака с его сестрой Ольгой Фрейденберг (которая в Ленинграде преподавал античную литературу). Разумеется - биографическую книгу его сына, Евгения Пастернака.

Особая книга (сейчас, к сожалению, не под рукой): Зоя Масленникова. Борис Пастернак. Встречи. Это запись встреч и бесед в те годы (вторая половина 50-х), когда Зоя Афанасьевна лепила портрет Пастернака. Эта книга создает ощущение живого присутствия, делает тебя третьим собеседником.

Масленникова тогда еще не избавилась от влияния советской идеологии (до этого прошла войну молодой переводчицей, знала много языков, лично знала поэта Асеева). И вот умудренный поэт, властитель ее мыслей (и, как это видно из самих воспоминаний, - сердца), говорит о советской истории и советском государстве как о подлости, возведенной в систему...

Уже после смерти Пастернака Зоя Афанасьевна встретит отца Олександра Меня, станет его ближайшей помощницей и напишет книгу воспоминаний...

Нравятся мне мемуары и иного рода, Василия Ливанова. Его отец, известный актер МХАТа, был близким другом Пастернака. В последние годы жизни поэта эта дружба потускнела, на нее легла тень ссоры и разрыва. И Василий Ливанов в этой книге (небольшой по объему, но очень яркой) выступает как защитник отца и его духовный апологет. Пастернак здесь предстает в особом свете, но... Не буду пересказывать, почитайте сами.

Ну и, наконец, нельзя не вспомнить книгу Лидии Чуковский "Разговоры с Анной Ахматовой". Там Пастернак - один из главных персонажей...

Конечно, издано много воспоминаний и исследований о Борисе Леонидовиче, но рассказывать о них в этом коротком февральском эссе было бы неуместно...

Вот несколько фрагментов из романа, которые особенно сильно повлияли на меня в юности. Не буду расшифровывать имена героев и исторические даты. Это вам легко найти самим...

"Вернемся к предмету разговора. Я сказал — надо быть верным Христу. Сейчас я объясню. Вы не понимаете, что можно быть атеистом, можно не знать, есть ли Бог и для чего он, и в то же время знать, что человек живет не в природе, а в истории, и что в нынешнем понимании она основана Христом, что Евангелие есть её обоснование. А что такое история? Это установление вековых работ по последовательной разгадке смерти и её будущему преодолению. Для этого открывают математическую бесконечность и электромагнитные волны, для этого пишут симфонии. Двигаться вперед в этом направлении нельзя без некоторого подъема. Для этих открытий требуется духовное оборудование. Данные для него содержатся в Евангелии. Вот они. Это, во-первых, любовь к ближнему, этот высший вид живой энергии, переполняющей сердце человека и требующей выхода и расточения, и затем это главные составные части современного человека, без которых он немыслим, а именно идея свободной личности и идея жизни как жертвы. Имейте в виду, что это до сих пор чрезвычайно ново.

Истории в этом смысле не было у древних. Там было сангвиническое свинство жестоких, оспою изрытых Калигул, не подозревавших, как бездарен всякий поработитель. Там была хвастливая мертвая вечность бронзовых памятников и мраморных колонн. Века и поколенья только после Христа вздохнули свободно. Только после него началась жизнь в потомстве, и человек умирает не на улице под забором, а у себя в истории, в разгаре работ, посвященных преодолению смерти, умирает, сам посвященный этой теме".

"Теперь фронт наводнен корреспондентами и журналистами.

Записывают «наблюдения», изречения народной мудрости, обходят раненых, строят новую теорию народной души. Это своего рода новый Даль, такой же выдуманный, лингвистическая графомания словесного недержания. Это один тип. А есть еще другой...

Что такое народ? — спрашиваешь ты. Надо ли нянчиться с ним и не больше ли делает для него тот, кто, не думая о нем, самою красотой и торжеством своих дел увлекает его за собой во всенародность и, прославив, увековечивает? Ну конечно, конечно. Да и о каких народах может быть речь в христианское время? Ведь это не просто народы, а обращенные, претворенные народы, и все дело именно в превращении, а не в верности старым основаниям. Вспомним Евангелие. Что оно говорило на эту тему? Во-первых, оно не было утверждением: так-то, мол, и так-то. Оно было предложением наивным и несмелым. Оно предлагало: хотите существовать по-новому, как не бывало, хотите блаженства духа? И все приняли предложение, захваченные на тысячелетия.

Когда оно говорило, в царстве Божием нет эллина и иудея, только ли оно хотело сказать, что перед Богом все равны? Нет, для этого оно не требовалось, это знали до него философы Греции, римские моралисты, пророки Ветхого завета. Но оно говорило: в том сердцем задуманном новом способе существования и новом виде общения, которое называется царством Божиим, нет народов, есть личности.

Вот ты говорил, факт бессмысленен, если в него не внести смысла. Христианство, мистерия личности и есть именно то самое, что надо внести в факт, чтобы он приобрел значение для человека..."

"Юрию Андреевичу не было слышно, что ответила Лара. Он стал следить за тем, что говорила Сима.

— Можно пользоваться словами: культура, эпохи. Но их понимают так по-разному. Ввиду сбивчивости их смысла не будем прибегать к ним. Заменим их другими выражениями.

Я сказала бы, что человек состоит из двух частей. Из Бога и работы. Развитие человеческого духа распадается на огромной продолжительности отдельные работы. Они осуществлялись поколениями и следовали одна за другою. Такою работою был Египет, такою работой была Греция, такой работой было библейское богопознание пророков. Такая, последняя по времени, ничем другим пока не смененная, всем современным вдохновением совершаемая работа — христианство...

В одном случае по велению народного вождя, патриарха Моисея и по взмаху его волшебного жезла расступается море, пропускает через себя целую народность, несметное, из сотен тысяч состоящее многолюдство, и когда проходит последний, опять смыкается и покрывает и топит преследователей египтян. Зрелище в духе древности, стихия послушная голосу волшебника, большие толпящиеся численности, как римские войска в походах, народ и вождь, вещи видимые и слышимые, оглушающие.

В другом случае девушка — обыкновенность, на которую древний мир не обратил бы внимания, — тайно и втихомолку дает жизнь младенцу, производит на свет жизнь, чудо жизни, жизнь всех, «Живота всех», как потом его называют. Ее роды незаконны не только с точки зрения книжников, как внебрачные. Они противоречат законам природы. Девушка рожает не в силу необходимости, а чудом, по вдохновению. Это то самое вдохновение, на котором Евангелие, противопоставляющее обыкновенности исключительность и будням праздник, хочет построить жизнь, наперекор всякому принуждению.

Какого огромного значения перемена! Каким образом небу (потому что глазами неба надо это оценивать, перед лицом неба, в священной раме единственности все это совершается) — каким образом небу частное человеческое обстоятельство, с точки зрения древности ничтожное, стало равноценно целому переселению народа?

Что-то сдвинулось в мире. Кончился Рим, власть количества, оружием вмененная обязанность жить всей поголовностью, всем населением. Вожди и народы отошли в прошлое.

Личность, проповедь свободы пришли им на смену. Отдельная человеческая жизнь стала Божьей повестью, наполнила своим содержанием пространство вселенной...".

"Роскошь морозной ночи была непередаваема. Мир был на душе у доктора. Он вернулся в светлую, тепло истопленную комнату и принялся за писание.

Разгонистым почерком, заботясь, чтобы внешность написанного передавала живое движение руки и не теряла лица, обездушиваясь и немея, он вспомнил и записал в постепенно улучшающихся, уклоняющихся от прежнего вида редакциях наиболее определившееся и памятное, «Рождественскую звезду», «Зимнюю ночь» и довольно много других стихотворений близкого рода, впоследствии забытых, затерявшихся и потом никем не найденных.

Потом от вещей отстоявшихся и законченных перешел к когда-то начатым и брошенным, вошел в их тон и стал набрасывать их продолжение, без малейшей надежды их сейчас дописать. Потом разошелся, увлекся и перешел к новому.

После двух-трех легко вылившихся строф и нескольких, его самого поразивших сравнений, работа завладела им, и он испытал приближение того, что называется вдохновением. Соотношение сил, управляющих творчеством, как бы становится на голову.

Первенство получает не человек и состояние его души, которому он ищет выражения, а язык, которым он хочет его выразить.

Язык, родина и вместилище красоты и смысла, сам начинает думать и говорить за человека и весь становится музыкой, не в отношении внешне слухового звучания, но в отношении стремительности и могущества своего внутреннего течения. Тогда подобно катящейся громаде речного потока, самым движением своим обтачивающей камни дна и ворочающей колеса мельниц, льющаяся речь сама, силой своих законов создает по пути, мимоходом, размер и рифму, и тысячи других форм и образований еще более важных, но до сих пор неузнанных, неучтенных, неназванных.

В такие минуты Юрий Андреевич чувствовал, что главную работу совершает не он сам, но то, что выше его, что находится над ним и управляет им, а именно: состояние мировой мысли и поэзии, и то, что ей предназначено в будущем, следующий по порядку шаг, который предстоит ей сделать в её историческом развитии. И он чувствовал себя только поводом и опорной точкой, чтобы она пришла в это движение".

"Он снова думал, что историю, то, что называется ходом истории, он представляет себе совсем не так, как принято, и ему она рисуется наподобие жизни растительного царства. Зимою под снегом оголенные прутья лиственного леса тощи и жалки, как волоски на старческой бородавке. Весной в несколько дней лес преображается, подымается до облаков, в его покрытых листьями дебрях можно затеряться, спрятаться. Это превращение достигается движением, по стремительности превосходящим движения животных, потому что животное не растет так быстро, как растение, и которого никогда нельзя подсмотреть. Лес не передвигается, мы не можем его накрыть, подстеречь за переменою места. Мы всегда застаем его в неподвижности. И в такой же неподвижности застигаем мы вечно растущую, вечно меняющуюся, неуследимую в своих превращениях жизнь общества, историю.

Толстой не довел своей мысли до конца, когда отрицал роль зачинателей за Наполеоном, правителями, полководцами. Он думал именно то же самое, но не договорил этого со всею ясностью.

Истории никто не делает, её не видно, как нельзя увидать, как трава растет. Войны, революции, цари, Робеспьеры это её органические возбудители, её бродильные дрожжи. Революции производят люди действенные, односторонние фанатики, гении самоограничения. Они в несколько часов или дней опрокидывают старый порядок. Перевороты длятся недели, много годы, а потом десятилетиями, веками поклоняются духу ограниченности, приведшей к перевороту, как святыне".

"Хотя просветление и освобождение, которых ждали после войны, не наступили вместе с победою, как думали, но все равно, предвестие свободы носилось в воздухе все послевоенные годы, составляя их единственное историческое содержание.

Состарившимся друзьям у окна казалось, что эта свобода души пришла, что именно в этот вечер будущее расположилось ощутимо внизу на улицах, что сами они вступили в это будущее и отныне в нем находятся. Счастливое, умиленное спокойствие за этот святой город и за всю землю, за доживших до этого вечера участников этой истории и их детей проникало их и охватывало неслышною музыкой счастья, разлившейся далеко кругом. И книжка в их руках как бы знала все это и давала их чувствам поддержку и подтверждение".

И, конечно, стихи в конце романа. Как яркие звезды над яслями в Вифлееме...